Неточные совпадения
Левин уже привык теперь смело говорить свою мысль, не давая себе
труда облекать ее в точные слова; он знал, что жена в такие любовные минуты, как теперь,
поймет, что он хочет сказать,
с намека, и она
поняла его.
Мы друг друга скоро
поняли и сделались приятелями, потому что я к дружбе неспособен: из двух друзей всегда один раб другого, хотя часто ни один из них в этом себе не признается; рабом я быть не могу, а повелевать в этом случае —
труд утомительный, потому что надо вместе
с этим и обманывать; да притом у меня есть лакеи и деньги!
Принял он Чичикова отменно ласково и радушно, ввел его совершенно в доверенность и рассказал
с самоуслажденьем, скольких и скольких стоило ему
трудов возвесть именье до нынешнего благосостояния; как трудно было дать
понять простому мужику, что есть высшие побуждения, которые доставляют человеку просвещенная роскошь, искусство и художества; сколько нужно было бороться
с невежеством русского мужика, чтобы одеть его в немецкие штаны и заставить почувствовать, хотя сколько-нибудь, высшее достоинство человека; что баб, несмотря на все усилия, он до сих <пор> не мог заставить надеть корсет, тогда как в Германии, где он стоял
с полком в 14-м году, дочь мельника умела играть даже на фортепиано, говорила по-французски и делала книксен.
Любаша часто получала длинные письма от Кутузова; Самгин называл их «апостольскими посланиями». Получая эти письма, Сомова чувствовала себя именинницей, и все
понимали, что эти листочки тонкой почтовой бумаги, плотно исписанные мелким, четким почерком, — самое дорогое и радостное в жизни этой девушки. Самгин
с трудом верил, что именно Кутузов, тяжелой рукой своей, мог нанизать строчки маленьких, острых букв.
Благообразный старец, хотя и кивал одобрительно своей красивой патриархальной головой или встряхивал ею, хмурясь, когда другие возражали, очевидно,
с большим
трудом понимал то, что говорил Нехлюдов, и то только тогда, когда это же пересказывали на своем языке другие крестьяне.
Это прежде всего распря двух славянских душ, родственных по крови и языку, по общеславянским расовым свойствам и столь различных, почти противоположных,
с трудом совместимых, неспособных друг друга
понять.
Вышел на средину храма отрок
с большою книгой, такою большою, что, показалось мне тогда,
с трудом даже и нес ее, и возложил на налой, отверз и начал читать, и вдруг я тогда в первый раз нечто
понял, в первый раз в жизни
понял, что во храме Божием читают.
И так пойдет до тех пор, пока люди скажут: «ну, теперь нам хорошо», тогда уж не будет этого отдельного типа, потому что все люди будут этого типа, и
с трудом будут
понимать, как же это было время, когда он считался особенным типом, а не общею натурою всех людей?
«…
Поймут ли, оценят ли грядущие люди весь ужас, всю трагическую сторону нашего существования? А между тем наши страдания — почки, из которых разовьется их счастие.
Поймут ли они, отчего мы лентяи, ищем всяких наслаждений, пьем вино и прочее? Отчего руки не подымаются на большой
труд, отчего в минуту восторга не забываем тоски?.. Пусть же они остановятся
с мыслью и
с грустью перед камнями, под которыми мы уснем: мы заслужили их грусть!»
«Я
с вами примирился за ваши „Письма об изучении природы“; в них я
понял (насколько человеческому уму можно
понимать) немецкую философию — зачем же, вместо продолжения серьезного
труда, вы пишете сказки?» Я отвечал ему несколькими дружескими строками — тем наши сношения и кончились.
Педанты, которые каплями пота и одышкой измеряют
труд мысли, усомнятся в этом… Ну, а как же, спросим мы их, Прудон и Белинский, неужели они не лучше
поняли — хоть бы методу Гегеля, чем все схоласты, изучавшие ее до потери волос и до морщин? А ведь ни тот, ни другой не знали по-немецки, ни тот, ни другой не читали ни одного гегелевского произведения, ни одной диссертации его левых и правых последователей, а только иногда говорили об его методе
с его учениками.
Понимаю я это, мой друг, и ценю, когда прислуга
с веселием
труд свой приемлет.
Со старшей дело шло не особенно успешно; средняя жадно накинулась на новые книги, которые, впрочем, бедняжка без подготовки
понимала с трудом.
Одновременно
с Игнатовичем приехал Комаров «украинофил — этнограф». Мы плохо
понимали, что это за «
труды по этнографии», но чувствовали, что это какой-то интерес высшего порядка, выходящий за пределы казенного преподавания.
Аграфена вскочила. Кругом было темно, и она
с удивлением оглядывалась, не
понимая, где она и что
с ней. Лошадь была запряжена, и старец Кирилл стоял около нее в своем тулупе, совсем готовый в путь.
С большим
трудом девушка припомнила, где она, и только удивлялась, что кругом темно.
В первом вашем письме вы изложили весь ваш быт и сделали его как бы вновь причастным семейному вашему кругу. К сожалению, он не может нам дать того же отчета — жизнь его бездейственная, однообразная! Живет потому, что провидению угодно, чтоб он жил; без сего убеждения
с трудом бы
понял, к чему ведет теперешнее его существование. Впрочем, не огорчайтесь: человек, когда это нужно, находит в себе те силы, которые и не подозревал; он собственным опытом убедился в сей истине и благодарит бега.
Райнер несколько смешался и, глядя на всех, не
понимал, что случилось, достойное такого смеха. По его понятиям о
труде, он
с совершенным спокойствием передал бы ни к чему не способной Бертольди предложение даже прыгать в обруч в манеже или показывать фокусы, или, наконец, приготовлять блестящую ваксу, так как она когда-то, по ее собственным словам, «работала над химией».
По диванам и козеткам довольно обширной квартиры Райнера расселились: 1) студент Лукьян Прорвич, молодой человек, недовольный университетскими порядками и желавший утверждения в обществе коммунистических начал, безбрачия и вообще естественной жизни; 2) Неофит Кусицын, студент, окончивший курс, — маленький, вострорыленький, гнусливый человек, лишенный средств совладать
с своим самолюбием, также поставивший себе обязанностью написать свое имя в ряду первых поборников естественной жизни; 3) Феофан Котырло, то, что поляки характеристично называют wielke nic, [Букв.: великое ничто (польск.).] — человек, не умеющий ничего
понимать иначе, как
понимает Кусицын, а впрочем, тоже коммунист и естественник; 4) лекарь Сулима, человек без занятий и без определенного направления, но
с непреодолимым влечением к бездействию и покою; лицом черен, глаза словно две маслины; 5) Никон Ревякин, уволенный из духовного ведомства иподиакон, умеющий везде пристроиваться на чужой счет и почитаемый неповрежденным типом широкой русской натуры; искателен и не прочь действовать исподтишка против лучшего из своих благодетелей; 6) Емельян Бочаров, толстый белокурый студент, способный на все и ничего не делающий; из всех его способностей более других разрабатывается им способность противоречить себе на каждом шагу и не считаться деньгами, и 7) Авдотья Григорьевна Быстрова, двадцатилетняя девица, не знающая, что ей делать, но полная презрения к обыкновенному
труду.
— А скажи, душенька, — спросила она еле слышно, так, что кадет
с трудом разбирал ее слова, — скажи еще одно: а то, что ты платил деньги, эти поганые два рубля, —
понимаешь? — платил за любовь, за то, чтобы я тебя ласкала, целовала, отдавала бы тебе свое тело, — за это платить тебе не стыдно было? никогда?
Герой мой очень хорошо
понимал, что в жизни вообще а в службе в особенности, очень много мерзавцев и что для противодействия им мало одной энергии, но надобно еще и суметь это сделать, а также и то, что для человека, задавшего себе эту задачу, это
труд и подвиг великий; а потому, вернувшись со следствия об опекунских деяниях Клыкова, он решился прежде всего заехать к прокурору и посоветоваться
с ним. Тот встретил его
с какой-то полуулыбкой.
Дойдя до этого «тогда», он скромно умолкает, но я очень хорошо
понимаю, что"тогда"-то именно и должно наступить царство того серьезного либерализма, который понемножку да помаленьку,
с божьею помощью, выдаст сто один том «
Трудов»,
с таковым притом заключением, чтобы всем участвовавшим в «
Трудах», в вознаграждение за рвение и примерную твердость спинного хребта, дать в вечное и потомственное владение хоть по одной половине уезда в плодороднейшей полосе Российской империи, и затем уже всякий либерализм навсегда прекратить.
Мальчик высказал это солидно, без похвальбы, и без всякого глумления над странностью моего вопроса. По-видимому, он
понимал, что перед ним стоит иностранец (кстати: ужасно странно звучит это слово в применении к русскому путешественнику; по крайней мере, мне большого
труда стоило свыкнуться
с мыслью, что я где-нибудь могу быть… иностранцем!!), которому простительно не знать немецких обычаев.
— Напротив, я знаю, что ты женщина богатая, так как занимаешься ростовщичеством, — возразил камергер. — Но я любовь всегда
понимал не по-вашему, по-ростовщически, а полагал, что раз мужчина
с женщиной сошлись, у них все должно быть общее: думы, чувства, состояние… Вы говорите, что живете своим
трудом (уж изменил камергер ты на вы), прекрасно-с; тогда расскажите мне ваши средства, ваши дела, все ваши намерения, и я буду работать вместе
с вами.
Он вдруг как-то
понял, что, несмотря на то, что
с утра до вечера изнывал в так называемых
трудах, он, собственно говоря, ровно ничего не делал и мог бы остаться без обеда, не иметь ни чистого белья, ни исправного платья, если б не было чьего-то глаза, который смотрел за тем, чтоб его домашний обиход не прерывался.
От этого происходит то, что все эти люди, начиная от Конта, Страуса, Спенсера и Ренана, не
понимая смысла речей Христа, не
понимая того, к чему и зачем они сказаны, не
понимая даже и вопроса, на который они служат ответом, не давая себе даже
труда вникнуть в смысл их, прямо, если они враждебно настроены, отрицают разумность учения; если же они хотят быть снисходительны к нему, то
с высоты своего величия поправляют его, предполагая, что Христос хотел сказать то самое, что они думают, но не сумел этого сделать.
И вот раз он зашел на гумно; поговорив
с мужичками о хозяйстве, хотя сам не умел отличить овса от пшеницы, сладко потолковав о священных обязанностях крестьянина к господину, коснувшись слегка электричества и разделения
труда, в чем, разумеется, не
понимал ни строчки, растолковав своим слушателям, каким образом земля ходит около солнца, и, наконец, совершенно умилившись душой от собственного красноречия, он заговорил о министрах.
Хорунжий говорил еще долго в том же роде. Изо всего этого Оленин не без некоторого
труда мог
понять желание хорунжего брать по шести рублей серебром за квартиру в месяц. Он
с охотою согласился и предложил своему гостю стакан чаю. Хорунжий отказался.
Жадов. Нет, Полина, вы еще не знаете высокого блаженства жить своим
трудом. Вы во всем обеспечены, Бог даст, узнаете. Все, что мы приобретем, будет наше, мы уж никому не будем обязаны.
Понимаете вы это? Тут два наслаждения: наслаждение
трудом и наслаждение свободно и
с спокойной совестью распоряжаться своим добром, не давая никому отчета. А это лучше всяких подарков. Не правда ли, Полина, ведь лучше?
— Глядите — сыщик! — тихо воскликнул Макаров. Евсей вскочил на ноги, снова быстро сел, взглянул на Ольгу, желая
понять, заметила ли она его невольное испуганное движение? Не
понял. Она молча и внимательно рассматривала тёмную фигуру Мельникова; как бы
с трудом сыщик шёл по дорожке мимо столов и, согнув шею, смотрел в землю, а руки его висели вдоль тела, точно вывихнутые.
Ограниченность применения женского
труда в ту эпоху в России вынуждала девушек стремиться к получению преимущественно педагогического и медицинского образования.] мать очень мало
понимала и гораздо больше бы желала, чтобы она вышла замуж за человека
с обеспеченным состоянием, или, если этого не случится, она, пожалуй, не прочь бы была согласиться и на другое, зная по многим примерам, что в этом положении живут иногда гораздо лучше, чем замужем…
— Нет-с, это совсем не так странно, как может показаться
с первого взгляда. Во-первых, вам предстоит публичный и — не могу скрыть — очень и очень скандальный процесс. При открытых дверях-с. Во-вторых, вы, конечно, без
труда согласитесь
понять, что пожертвовать десятками тысяч для вас все-таки выгоднее, нежели рисковать сотнями, а быть может — кто будет так смел, чтобы прозреть в будущее! — и потерей всего вашего состояния!
Доктор зажег стеариновый огарок и, шагая через спавших людей, пошел в дальний угол, где на смятой соломе лежали две бессильно вытянутые фигуры. Наше появление разбудило одного из спавших бурлаков. Он
с трудом поднял голову и, видимо, не мог
понять, что происходило кругом.
Васильков. Простой разговор
понимаю — казанское наречие, а вот в Крыму был, так
с трудом объяснялся.
Должно признаться, что некоторые из них достигают в этом искусстве до такого совершенства, что действительно утрачивают, наконец, всякую способность
понимать свое время: один такой оригинал, выползая на минуту из своей раковины, положим, не находит для себя безопасным ни одного кресла в театре; другой стремглав бежит от извозчика, который по ошибке завернет
с ним не в тот переулок, куда ему сказано; третий огулом смущается от взгляда каждого человека, и все они вместе готовы сжечь целый исторический
труд свой, если на них искоса посмотрит кухарка, подавшая приготовленное для них жаркое.
Потому-то бесполезное подражание и возбуждает тем большее отвращение, чем совершеннее внешнее сходство: «Зачем потрачено столько времени и
труда? — думаем мы, глядя на него: — И так жаль, что такая несостоятельность относительно содержания может совмещаться
с таким совершенством в технике!» Скука и отвращение, возбуждаемые фокусником, подражающим соловьиному пению, объясняются самыми замечаниями, сопровождающими в критике указание на него: жалок человек, который не
понимает, что должен петь человеческую песнь, а не выделывать бессмысленные трели.
Отношения к людям и в особенности к женщинам тоже имеют у всех обломовцев некоторые общие черты. Людей они вообще презирают
с их мелким
трудом,
с их узкими понятиями и близорукими стремлениями; «Это все чернорабочие», — небрежно отзывается даже Бельтов, гуманнейший между ними. Рудин наивно воображает себя гением, которого никто не в состоянии
понять. Печорин, уж разумеется, топчет всех ногами. Даже Онегин имеет за собою два стиха, гласящие, что
Верно он говорит: чужда мне была книга в то время. Привыкший к церковному писанию, светскую мысль
понимал я
с великим
трудом, — живое слово давало мне больше, чем печатное. Те же мысли, которые я
понимал из книг, — ложились поверх души и быстро исчезали, таяли в огне её. Не отвечали они на главный мой вопрос: каким законам подчиняется бог, чего ради, создав по образу и подобию своему, унижает меня вопреки воле моей, коя есть его же воля?
Спутались в усталой голове сон и явь,
понимаю я, что эта встреча — роковой для меня поворот. Стариковы слова о боге, сыне духа народного, беспокоят меня, не могу помириться
с ними, не знаю духа иного, кроме живущего во мне. И обыскиваю в памяти моей всех людей, кого знал; ошариваю их, вспоминая речи их: поговорок много, а мыслями бедно. А
с другой стороны вижу тёмную каторгу жизни — неизбывный
труд хлеба ради, голодные зимы, безысходную тоску пустых дней и всякое унижение человека, оплевание его души.
— Печорин вспомнил, что когда он говорил то же самое и гораздо лучше одной из бальных нимф дня три тому назад — она только пожала плечами и не взяла на себя даже
труд понять его;
с этой минуты он стал больше танцевать и реже говорить умно; — и даже ему показалось, что его начали принимать
с большим удовольствием.
Он плохо
понимал время, и в его представлении все излюбленные им герои существовали вместе, только двое из них жили в Усолье, один в «хохлах», один на Волге… Мне
с трудом удалось убедить его, что, если бы Сысойка и Пила «съехали» вниз по Каме, они со Стенькой не встретились бы, и если бы Стенька «дернул через донские казаки в хохлы», он не нашел бы там Бульбу.
Когда же Василий Андреич, садясь на лошадь, покачнул сани, и задок, на который Никита упирался спиной, совсем отдернулся и его полозом ударило в спину, он проснулся и волей-неволей принужден был изменить свое положение.
С трудом выпрямляя ноги и осыпая
с них снег, он поднялся, и тотчас же мучительный холод пронизал всё его тело.
Поняв, в чем дело, он хотел, чтобы Василий Андреич оставил ему ненужное теперь для лошади веретье, чтобы укрыться им, и закричал ему об этом.
Венеровский. Да-с, Любовь Ивановна, моя женка миленькая. Другим знание всего того, что я вам сообщил, дается
трудом и борьбой и глубоким изучением, и то редкие, сильные характеры усвоивают себе это учение так полно и ясно, как я его
понимаю, а вам, моя миленькая счастливица, все это дается легко. Только слушать, воспринимать, и вы сразу станете на ту высоту, на которой должен стоять человек нового времени. Да бросимте словопрения! Мы теперь одни несвободны. (Садится ближе.)Что ж вы не пьете, моя касатынька?
Но
поймите же, дорогой Егор Иваныч, что у нас
с мужиком разные измерения: он
с трудом постигает третье, а мы уже начинаем предчувствовать четвертое.
Социалистические брошюры начал я читать всего за год до переворота жизни и будущее —
понимаю, а в настоящем — разбираюсь
с большим
трудом, прошлое же русской земли — совсем тёмное дело для меня; тут, пожалуй, Егор больше знает, чем я.
Рассерженный и слегка испуганный Фома
с трудом вырвался из липких объятий Иуды и быстро зашагал вперед, но вскоре замедлил шаги, стараясь
понять происшедшее.
Петька продолжал не
понимать, хотя дело было ясно как божий день. Но во рту у него пересохло и язык двигался
с трудом, когда он спросил...
Клементьев. Добрый Сидор Иваныч,
понимаете ли вы, чего она ждет, и
понимает ли она, что выйдет? История Серпуховых — то есть предков Агнесы Ростиславовны, — и Карелиных — то есть фамилии, в которую вступила она через замужество — это, просто-напросто ваш
труд должен быть пьедесталом для величия самой Агнесы Ростиславовны. Но, Сидор Иваныч, вы должны предупредить ее, что она хочет невозможного и ошибается в расчете. Вместо панегирика, у вас непременно выйдет смесь обвинительного акта
с пасквилем.
И почему так трудно
понять это нам, которые
с детства росли на «широких умственных горизонтах», когда это так хорошо
понимают люди, которым каждую пядь этих горизонтов приходится завоевывать тяжелым
трудом?
*
И пушки бьют,
И колокола плачут.
Вы, конечно,
понимаете,
Что это значит?
Много было роз,
Много было маков.
Схоронили Петра,
Тяжело оплакав.
И
с того ль, что там
Всякий сволок был,
Кто всерьез рыдал,
А кто глаза слюнил.
Но
с того вот дня
Да на двести лет
Дуракам-царям
Прямо счету нет.
И все двести лет
Шел подземный гуд:
«Мы придем, придем!
Мы возьмем свой
труд.
Мы сгребем дворян
Да по плеши им,
На фонарных столбах
Перевешаем...
Сусанне только этого и нужно было. Она верила в светлое будущее, верила в возможность прожить хорошо и счастливо без копейки, то есть вернее сказать, едва ли
понимала она, что значит жизнь без копейки,
с вечным
трудом и заботой. Доселе испытывать этого ей еще не доводилось, и потому взгляд ее на жизнь был и легок, и поверхностен.
С ее расплывающейся добротой,
с ее распущенною беспечностью ей нужна была только ласка человека, которого она любила в данную минуту.